Капля милости (Часть 4)

Глава шестая 

Генрих не мог быть равнодушным к запаху хлеба! Он любил хлеб, особенно мамин. Аромат во время его выпечки преследовал Генриха целый день. И пока он доил корову. И пока трепал лен. И пока читал, или строгал ножом, или спал. Но в последние несколько месяцев хлеба не всегда хватало. А благодаря договору между его отцом и капитаном Кроули Генрих мог впервые за долгое время поесть хлеба вволю. 

Он вышел из кухни, подкидывая свежую буханку и напевая:  

«И вот сегодня мы просим Тебя, Господь, 
Подай нам хлеб, которого мы жаждем,
Ту манну с небес, 
Мудрость вдохновленного Тобой Слова, 
Которую только Ты можешь дать»[1] . 

Подкинув ногой золотую листву, падавшую с яблонь, он повернул на задний двор.  

— Эй, лови! — крикнул он, бросая буханку Нэту, когда тот вышел из-за угла домика у родника. 

Нэт поймал хлеб правой рукой и быстро переложил его в левую.  

— Ой, он горячий! 

— Свежий, прямо из печи. 

— Спасибо. Но я все-таки должен дождаться раздачи пайков. 

— Это из маминой доли. 

Нэт глубоко вдохнул. 

— Если так, то это совсем другое дело. Пока он горячий, я бегом отнесу его в лагерь. Парни вручат мне медаль за отвагу.  

Генрих не мог сдержать улыбки, возвращаясь обратно в кухню. Кто бы мог подумать, что солдат может быть таким приятным человеком? 

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Бух! — услышал Генрих, спрыгивая с кровати. Бух! Бух! — разносился грохот выстрелов! Стреляли из мушкетов!  

Он поспешил к окну и раскрыл ставни. Проку от этого не было никакого. Ночь была темная, хоть глаз выколи. 

Он не мог понять который час. В ночи прозвучало еще несколько выстрелов, от которых задрожали стекла в окнах. Вдали он увидел вспышку, и меньше, чем через секунду — Бух! Они около леса! А двигались ли Нэт и его сослуживцы? Ему не было видно.  

Генрих выбежал в коридор. Его отец уже был там и открывал дверь балкона, ведущего во двор. Они вышли и вместе выглянули в темноту. 

За лугом раздался крик. 

— Караул!.. Огонь!  

И секунду спустя прозвучал залп. 

— Это больше, чем перестрелка, — сказал отец.  

— Ты думаешь, это ополченцы атакуют лагеря? — спросила мама из темного коридора. 

Клаус, наверно, был возле нее, хотя не издал ни звука.  

— Это не ополченцы. Слишком много ружей. Больше винтовок, если я не ошибаюсь.  

— Континенталы? — прошептала она. 

— Да.  

Они вместе стояли и слушали, пытаясь по слуху воссоздать картину того, что не видели глазами. Приглушенные звуки движения в огороде говорили о том, что сослуживцы Нэта не спали. Солдаты в соседних дворах тоже двигались, судя по звукам.  

Сейчас участились звуки выстрелов. Ближе. В полях. Через определенные интервалы времени звучал одновременный залп и сверкало, как сквозь дымку. «А, — понял Генрих, — вот почему так темно. Не светит луна, а также всюду туман».  

Звуки выстрелов на пастбище, где, наверно, собрались сослуживцы Нэта с солдатами из соседних дворов. Этот надоедливый туман! Ничего не видно… 

Над лесом, за зоной стрельбы, виднелся восход? Или что-то горело? Не слишком красное, как для огня. Должно быть, солнце. И оно двигалось быстро в это время суток. Генрих нервно пошевелился. Вскоре их будет хорошо видно здесь, на балконе.  

Отец уже тоже обратил на это внимание.  

— Нелли, — сказал он, — возьми Клауса и быстро идите в погреб. Возьми подсвечник, но не зажигай свечу, разве что только в случае крайней необходимости. Крепко притяни и плотно закрой за собой дверь. Не открывай ее, пока Генрих или я не придем к тебе. 

Клаус заныл: 

— Но я хочу… 

— Идите! 

— Да, папа. 

Он повернулся к Генриху: 

— Ты можешь идти с ними. Это не позорно. Но ты можешь быть полезен и здесь, снаружи.  

Ему приходилось кричать, чтобы его было слышно сквозь непрерывный грохот мушкетного огня.  

Генрих расправил плечи: 

— Я останусь. 

— Хорошо. Спустись вниз и набери яблочного сока во все бурдюки, какие только сможешь найти. Здесь будет довольно много людей, истекающих кровью, пока все это не закончится. Я соберу все бинты, какие у нас есть, и буду ждать тебя на верху лестницы.  

Несколько минут спустя они встретились и разделили ресурсы.  

— Послушай, — сказал отец. — Мы будем наблюдать с разных сторон дома. Я — с фасада. Ты смотри из-за ставен, пока не увидишь раненого. Но не заходи дальше нашего огорода. Когда бой затихнет, как можно быстрее окажи ему помощь. Затем возвращайся на свой пост. Давай пить только маленькими глотками, если он легко ранен. Больше — если у него кровь течет на землю.  

— Хорошо. 

— Вскоре будет светло, поэтому не показывайся. Пусть добрый Господь хранит тебя. 

— И тебя, папа! 

Генрих наблюдал за далеко идущим предрассветным боем, наверное, час, пока отчего-то не загорелась, как хворост, стерня на дальних полях, превращая и без того нереальную сцену в атмосферу геенны.  

И крики. Крики людей. Ужасные. Ужасные! Эхом разносящиеся сквозь туман и пронизывающие душу Генриха до самой глубины. 

Изредка дымка рассеивалась настолько, что Генрих видел кричавших мужчин. Многие лежали на земле, медленно перекатываясь с одной стороны на другую. Некоторые лежали совершенно неподвижно. Но большинство бежали, как шершни на солнце или как зайцы от лисиц. Пока не догоняли один другого. А потом… Генрих закрыл глаза и содрогнулся. 

Затем вспомнил, что должен наблюдать, и открыл глаза. Всматриваясь в туман около дома, он услышал крик. Он пристально вглядывался в дымку. И вот он снова прозвучал. Это был Нэт? Нет, не может быть. 

Туман рассеялся. Это был Нэт. Вон! Бежит к огороду, а солдат континентальной армии за ним по пятам и свирепо кричит: 

— Паоли! Помни Паоли! 

Время остановилось. Генрих хотел отвернуться, чтобы не смотреть на это, но не смог. Мужчина с местью в глазах почти настиг Нэта, направляя свой штык на него. «Быстрее, Нэт! Он прямо за тобой!» — мысленно умолял он. 

И тут Генрих закричал. Три удара, и все было кончено. Нэт даже не вскрикнул. 

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Генрих не мог унять дрожь. Он оцепенело смотрел на террасу, где неподвижно лежал его товарищ. Ни стона. Ничего. Но вдруг Нэт пошевелился. 

Генрих бросился вниз по ступенькам и выскочил во двор.  

— Нэт? Ты жив? 

Нэт открыл глаза. Под ним лужа крови. Растерянный взгляд.  

— Ты как? — прошептал Генрих. 

Нэт уставился на дерево на краю огорода.  

— Генрих. Как хорошо, что ты пришел. 

— Мне нужно посмотреть на твои раны, — Генрих осторожно расстегнул пиджак и рубашку Нэта. Из одной из ран ручьем вытекала кровь. Из другой сочилась розовая пена.  

Генрих оторвал льняные бинты, которые ему в сумку положил отец, и прижал плотные комки к обеим ранам. Он привязал их вокруг грудной клетки как можно плотнее полосами ткани и уложил Нэта на спину, где давление его собственного веса могло замедлить кровотечение. Штык проткнул спину его друга, и такие раны не лечились.  

— Ну как? — спросил Генрих. 

— Хорошо. Очень хорошо, — тихо ответил Нэт. Голос его был слабый, почти булькающий, как рана у него на спине.  

— Я хотел докричаться до тебя, — сказал, извиняясь Генрих, — но он догнал тебя слишком быстро.  

— Не твоя вина, друг, — тихо произнес Нэт, закашлявшись и снова уставившись на дерево. — Знаешь, я не так себе это представлял. Это спокойнее. 

Генрих закусил дрожащую губу и изо всех сил старался не расплакаться: 

— Да.  

— Интересно, будет ли сегодня печь твоя мама, — тихо сказал Нэт. — Вкусный хлеб. 

— Да. 

— У тебя не найдется чего-нибудь попить? Я жутко хочу пить.  

Он снова закашлялся. На этот раз кашель был более булькающий.  

Генрих вдруг вспомнил о своем бурдюке с яблочным соком. Он поднял голову Нэта и приложил бурдюк к его губам. 

— Спасибо. И поблагодари свою маму за меня. 

Генрих, уже не таясь, плакал. Нэт не плакал. 

— Вкусный сок.  

Он говорил уже медленнее, почти сонно.  

— Это совсем не так, как я себе это представлял. 

Нэт закрыл глаза.  

— Не засыпай здесь, Нэт! — Генрих запаниковал. — Давай переведем тебя домой. Там теплее.  

Генрих поднял плечи Нэта, но его голова мягко склонилась на бок. 

— Нэт! Проснись, Нэт. Ты не можешь здесь спать. Проснись и идем в дом. 

Но Нэт не отвечал. Генрих наклонился над лицом своего друга и прислушался. Не было слышно даже бульканья. Он аккуратно положил голову Нэта на землю и заплакал навзрыд. 

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Туман уже таял, когда Генрих, наконец, смог оторваться от безжизненного тела Нэта. Звуки битвы переместились к северу. Он огляделся. В полях все еще горели участки стерни. Вокруг лежали разбросанные тела, некоторые из них все еще шевелились. Крики превратились в стоны.  

Генрих услышал стоны в лагере за домиком у родника. Должно быть, был ранен кто-то из сослуживцев Нэта. Он быстро собрал оставшиеся бинты и бурдюк с яблочным соком и побежал посмотреть, кто там кричит. 

Это был солдат континентальной армии. Он лежал на спине, держась за живот, и ревел, как корова, которую давно пора было выдоить. Генрих поспешил к мужчине, но застыл на месте, увидев его лицо. На его черном от порохового дыма лице ярко выделялись светлые следы от слез и пота. Генрих никогда не смог бы забыть это лицо. Это было лицо чудовища-убийцы, который заколол Нэта в спину.  

— Пить, — хватая воздух, попросил солдат. — Пожалуйста. Очень хочу пить. 

Генрих яростно посмотрел на него, и чем дольше смотрел, тем меньше жалости оставалось в его сердце: 

— Ты убил хорошего человека, — наконец, сказал он.  

Солдат непонимающе посмотрел на него: 

— Помилуйте, сэр. Я так хочу пить. 

— Этого ты хочешь? — спросил Генрих, поднимая вверх бурдюк с яблочным соком. 

Лицо солдата просияло благодарностью: 

— Ага. Благослови вас Бог за это. 

Генрих сплюнул: 

— Ни одной капли. Вот твоя милость. — Он перевернул бурдюк вверх дном и вылил все на землю на глазах отчаявшегося солдата, выдавив даже последние капли. 

Затем бросил пустой бурдюк в лужу и нахмурился: 

— Вот твой Паоли. 

Затем он швырнул бинты сверху на бурдюк и, пошатываясь, пошел на дымящееся поле. 

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Часть вторая 

Солфорд — Зима 1777–78 гг. 

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Глава седьмая 

Землю неравномерно покрыли участки снега, как рваное одеяло. Генрих стоял, опершись на подоконник, и смотрел на некогда знакомый двор. Большая часть забора все еще лежала, но тел уже не было. Он не спрашивал, ни о том, что сделали с телом Нэта, ни о том, что стало с солдатом с почерневшим лицом. Скорее всего, его нашел отец и исполнил перед ним свой христианский долг. 

Британцы переместились в Филадельфию через несколько недель после битвы, но континенталы бросились в Джермантаун, чтобы заполнить образовавшуюся пустоту. Что касается опустошенных кладовых города, то одна голодная армия не отличалась от другой.  

— Завтрак готов, — позвала снизу мама. 

В ответ Генрих что-то проворчал и пошел вниз, где собрались остальные. Снова запеканка из кукурузной крупы. Хорошо, что у них хотя бы еще была корова. Запеканка без молока была бы печальной историей. 

— Сегодня может быть хороший вечер для того, чтобы собраться с несколькими семьями для пения, — сказал отец, жуя теплую запеканку.  

— А потом яблочный пирог, — прибавил Клаус. 

— Сейчас не зима, — проворчал Генрих. 

Мама положила руку ему на плечо: 

— Что-то случилось, Генри? 

— Нет. 

— Ты выглядишь в последнее время таким печальным. Ты так давно не пел. Раньше ты любил петь. Помнишь, как ты пел «Das Loblied»[2], когда доил корову? Это было так забавно, как будто ты звал на собрание корову. 

— Человек не может запеть песню просто потому, что кто-то хочет послушать, как он поет, — ответил он, проигнорировав огорченное выражение маминого лица. 

— Я тут подумал, — сказал отец, — что тебе было бы хорошо на какое-то время уехать из Джермантауна. 

Генрих ничего не ответил.  

— Это не трусость, если ты хочешь уйти от конфликта, сынок. 

— Я никогда не говорил, что боюсь. 

— А я и не говорю, что ты боишься. Но думаю, что тебе было бы хорошо поехать на какое-то время к дяде Самуэлю. Хотя бы пока армии успокоятся. Не хорошо человеку твоего возраста быть вблизи такого конфликта. 

— А для тебя хорошо? А как насчет Клауса? Это вообще для кого-либо любого возраста хорошо? — все громче с каждым словом говорил Генрих. 

— Быть посреди войны не хорошо ни для кого. Но ни меня, ни Клауса, скорее всего, никто не тронет. Я раньше думал о том, чтобы мы все поехали на зиму в Солфорд. Но боюсь, что здесь ничего не останется, когда мы вернемся. 

— А мама? 

— Они не призывают женщин. 

— Поэтому я должен бросить свою семью и, как ребенок, убежать в объятия к дяде Самуилу? 

— Чтобы уйти от конфликта, требуется сила. Я хочу, чтобы ты был сильным. 

— А может мне просто пойти в город? Кристофер Зауэр там находится с тех пор, как победили британцы, и никто его не трогает. 

— Он также служитель и в три раза старше тебя. Нет, я думаю, что тебе надо провести какое-то время подальше от обеих армий. 

Генрих ничего не ответил. Отец снова заговорил — тихо, но твердо: 

— Якоб Кайзер ведет Джона в Скиппак в следующий четверг. Солфорд всего лишь на восемь километров дальше. Я сказал ему, что ты и я пойдем вместе с ними. Я могу погостить несколько дней у Самуэля и вернуться в начале следующей недели. Путь в Солфорд лесами займет у нас два дня. Собери то, что тебе понадобится, чтобы переночевать в лесу, и чтобы остаться у дяди на зиму. 

— Ты хочешь, чтобы я там был всю зиму? 

— Да. Если война не закончится раньше. 

Генрих отбросил назад свой стул и, громко топая, вышел из комнаты.  

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Это был утомительный день. Они шли густым лесом по пересеченной местности. Генрих сидел в лесной тени у костра, стараясь держаться как можно дальше от Якоба, Джона и, самое главное, от своего отца. 

Теперь, когда они прошли большую часть лагерей Вашингтона в селении Вайтмарш, он больше не напрягался из-за каждого неосторожного чиха или треска сломавшейся ветки. И все же, эти северные холмы кишели континенталами, как нивы крысами.  

Как минимум, им можно было не переживать, что кто-нибудь может заметить их маленький костер. Это был всего лишь один огонек из тысячи. 

Он дрожал в своем пальто и подумывал о том, чтобы придвинуться ближе к костру. Нет, лучше побыть одному. Хоть бы Джон уснул поскорее после ужина. Этот парень донимал его целый день.  

Генрих достал свой ножик и механически начал строгать палку, срезая завитки древесины и наблюдая, как они падают на землю. Что за шутка эта жизнь? Он провел свою жизнь, следуя Библии — покоряясь родителям и стараясь быть хорошим. И ради чего? Чтобы какой-то демон с черным лицом из патриотической орды мог погнаться за его другом по двору и заколоть его, как свинью? 

Он вспомнил лицо солдата, особенно следы от ручейков слез, смывших с него пятна пороха. Солдат плакал. Плакал. Демоны не плачут. Слезы набежали на глаза Генриха, и он сильнее стал строгать деревяшку.  

Кого он обманывает? Солдат не был демоном. Он был человеком. Сколько ему было лет под всем этим порохом? Возможно, двадцать? Семнадцать? Все, чего он хотел, — это попить. Генрих швырнул покромсанную палку в огонь. «Только каплю сока. Пожалуйста», — умолял он. И благословил Генриха за его милосердие. Благословил его! Ага! 

Слезы покатились у него из глаз, и Генрих сжал кулаки. Если бы он только мог выдавить из памяти свои воспоминания так же легко, как выдавил тогда сок на землю. Библия говорит правду, называя людей жалкими, и нет более никчемного, чем он. Тот человек благословил его! Генрих низко опустил голову и зарыдал.  

Он вытер лицо рукавом. Слезы ничуть не помогают. Виноват — значит виноват, и жалкий — то же самое, что заблудший. Это также нужно было признать. Он не лучше, чем любой из тех, кого он презирал. Сколько он плакал? Пять минут? Час?  

Он открыл глаза и увидел, что у него под ногами сияет земля. Не золотое сияние огня, а глубокое бордовое свечение. Он поднял голову и увидел силуэты Якоба и отца на фоне северного неба. Они глядели на багряный с белым занавес, который переливался через все небеса, как изысканный итальянский бархат, или как тюльпаны Дэниела Вистера, если через них посмотреть на солнце. Это, без сомнения, было величественное северное сияние. Генрих о нем читал, но никогда не видел своими глазами. Как могло нечто настолько неописуемо прекрасное сиять над лагерями людей, настроенных убивать друг друга? Это было предупреждение с небес? Или, возможно, знак? 

Возможно, это был шепот надежды. Надежды на то, что красота еще посетит эту землю. Что отцы вернутся в свои семьи, чтобы благословлять, вместо того чтобы убивать. Что молодежь улыбнется с умытыми от порохового дыма и слез лицами. Что их разум будет исцелен от дел их рук, а сердца вспомнят, как это — любить. 

«О, милосердный Боже на небесах, пусть так и будет!» 

Из книги «A Drop of Mercy», 2017 г. 
Напечатано с разрешения издательства 
«Christian Light Publications, Inc.» 
Перевод Валерии Шпаченко

[1] Свободный перевод гимна №33 из сборника «Аусбунд» в переводе Бекки МакГуррин. 

[2] Гимн хвалы, который пели в начале каждого собрания.