От автора 

Зачем автору при наличии большого количества документов об Американской революции придумывать таких персонажей, как Генрих Графф? Это связано с тем, что немецкие иммигранты-непротивленцы в Пенсильвании оставили нам мало записей о своей жизни. Имеющаяся у нас информация разрозненная и фрагментарная. Из нее можно лишь узнать, что «жил такой молодой меннонит неподалеку от городка Скиппак, который…». 

Поэтому, при попытке установить, что произошло с теми людьми во время войны, возникают трудности. Было бы жаль, если бы отдельные рассказы об их жизни растворились в тени истории из-за отсутствия подробностей, необходимых для единого связного повествования. Один выход из положения — это пересказывать их переживания в виде серии эпизодов, но это означало бы вырывать их из контекста. Или мы могли бы строго изложить существующие документы, предоставляя читателю самому восполнять пробелы, как это принято у историков. 

Повествование же через переживания и эмоции героев позволяет лучше передать истинную суть происходивших событий. Поэтому и я решила через таких персонажей, как Генрих и его друзья, дать вам живое представление о том, что значило быть меннонитом, квакером или братом[1] в то время, когда устоять перед царящим патриотическим духом казалось почти невозможным. 

Большая часть событий, описанных в этой книге, с кем-то действительно происходила во время войны. Даже незначительные детали, такие как архитектура, состояние дорог, воинские формирования, погода и фазы луны, переданы в соответствии с существующими документами. А Генрих «связывает» все воедино. 

Мирные люди, жившие во время революции, могли бы нас кое-чему научить, но уже не имеют возможности рассказать нам свою историю. Эта книга — моя попытка сделать это от их имени.  

Джермантаун — осень 1777 г. 

Джермантаун был городом контрастов — главным образом немецким под сильным британским влиянием, с признаками формирующейся американской нации, которая давила на него со всех сторон. Даже дома, казалось, не были уверены в своем происхождении. Если посмотреть на них с улицы, то они были такими же, как в любом другом колониальном городке в Пенсильвании. Но если заглянуть за дома, то их узкие участки были неестественно длинными: сразу за крыльцом находилась вымощенная терраса, переходившая в огород, за которым следовал сад, потом пастбище и поле, и все это вмещалось в узкое пространство между тесными изгородями и аккуратными дорожками. 

Глава первая 

У Генриха сразу же замерзли босые ноги, как только он пошел по мокрой сентябрьской траве. Утро было более мрачным, чем он ожидал, — и более холодным. Наверное, из-за моросившего всю ночь дождя. Или, возможно, из-за тумана, который был гуще, чем мамина овсяная каша. Он пробрался между курятником и огородом, направляясь на поле за пастбищем. Дойдя до поля, он наклонился посмотреть одну из тысяч соломинок льна, которые мокли на земле, словно травинки свежескошенного сена. 

Он попытался намотать одну соломинку на палец, но она еще не сгибалась. Такая ж твердая, как в тот день, когда была сорвана. Он бросил ее на землю. Возможно, ночной дождь немного ее смягчит. 

На обратном пути он собрал яйца и остановился, увидев своего двенадцатилетнего брата Клауса, собиравшего нападавшие за ночь яблоки и складывавшего их в кучу за дверью погреба, находившегося сразу за домом: 

— Оставь их пока что. Они очень мокрые.  

— Мама сказала… 

— Но она еще не была во дворе и не видела, какие они мокрые. Иди пока подои корову, а яблоки соберешь после завтрака. 

Генрих открыл заднюю дверь и направился в дом. 

Знакомый голос папы, напевавшего в прядильне, и тихое шипение углей на решетке в столовой почти заглушали голос мамы, разговаривавшей с кем-то у входной двери. Кто бы это мог быть в такое раннее утро? Из коридора он зашел в гостиную, чтобы послушать. Она говорила на английском! 

— Ну, конечно. И мне очень жаль. 

Генрих не услышал приглушенный ответ, но увидел, что мама, беря из рук другого человека оловянную кружку, улыбается.  

— Вы уверены, что больше не желаете? — спросила она.  

В ответ — невнятное бормотание. 

— Ну что ж, хорошо. Пусть вас Бог тоже благословит. 

Когда мама закрыла дверь, Генрих увидел мужчину, с которым она говорила, — ополченца. Генрих плюнул бы, если бы не был в доме.  

— Грязный вор, — пробормотал он.  

Мама оглянулась и, увидев Генриха, слегка вздрогнула. 

— Как там наш лен? — спросила она.  

Генрих пропустил ее вопрос мимо ушей: 

— Ты только что дала нашего яблочного сока ополченцу? — хмуро спросил он. 

— Да, и горбушку хлеба с маслом. Никогда еще не видела такого благодарного человека за такой мизерный завтрак. 

— У него было бы больше, если бы он пошел домой и работал так, как мы все. 

— Но он такой худой, несчастный и одет в какие-то лохмотья… 

В комнату зашел отец Генриха: 

— Что случилось? 

Никто ничего не ответил. 

— Я тебя спрашиваю, Генрих… 

Генрих процедил сквозь зубы: 

— Мама только что дала еду ополченцу. 

— И тебе это не понравилось? 

— Служители говорили, что мы не должны кормить ополчение. 

— Они сказали, что мы не должны давать деньги на военные формирования. Но не сказали, чтобы мы не проявляли доброты к отдельным людям. Думаю, ты понимаешь разницу.  

Генрих побарабанил пальцами по столу, возле которого стоял: 

— Это шайка воров. 

— Ты знаком с каждым из них? 

— Нет. 

— Нелли, тот человек пытался у тебя что-то украсть? — спросил отец. 

Мама нерешительно посмотрела то на одного из них, то на другого: 

— Нет, Абрам. Он постучал в дверь и попросил попить. Поэтому я взяла кружку яблочного сока и горбушку с того хлеба, который я ставила на стол для нашего завтрака. Он был очень вежливым.  

Генрих посмотрел на нее с негодованием: 

— Еще бы! 

— Не суди об одном человеке по поступкам других, — сказал отец, — чтобы не попасть в ловушку и не быть осужденным по такому же принципу.  

Генрих придержал язык. Хотя ему было неясно, как его отец так быстро забыл об украденных ополченцами на прошлой неделе яйцах. И кабачке на позапрошлой неделе. Хм–м-м! Если поступать так, как хотят его родители, то эти и корову уведут… 

Отец сменил тему: 

— После завтрака отнесешь в город некоторые продукты, Генрих, — сказал отец. 

— Для вдовы Норрис? 

— Да. Она будет ждать тебя. И если быстро вернешься, то сможешь помочь мне закрепить в нескольких местах черепицу на крыше кухни. Мама говорит, что чувствует запах воды в стенах. 

Генрих удивленно посмотрел на мать: 

— Ты чувствуешь запах воды? 

Она улыбнулась: 

— Женщины тоньше чувствуют запахи. 

Генрих тоже улыбнулся: 

— Ну да. 

Вдруг хлопнула входная дверь, и в комнату вошел Клаус с ведром молока. Он остановился, увидев отца. 

— И куда ты собираешься идти с молоком? — спросил отец. 

— К столу. 

— Разве корова не на заднем дворе? 

— Но я услышал лошадей на дороге и подумал… 

— …что это могут быть солдаты, — закончил отец.  

Клаус согласно кивнул и наклонил голову, как можно ниже, все еще глядя в глаза отцу. 

— Я же тебе говорил, чтобы ты держался подальше от солдат. Это значит от всех: британских солдат, континентальных[2], ополченцев, лошадей, маршевых песен, даже памфлетистов. Ты понял? 

Клаус утвердительно кивнул головой.  

— Хорошо. Теперь можешь отнести молоко туда, откуда с ним пришел, и зайти в дом через заднюю дверь так, как ты изначально должен был войти. 

Генрих покачал головой и рассмеялся, когда Клаус поспешно вышел через входную дверь и вернулся через заднюю. 

 * * * * * * * * * * * * * * *

Мама закрепила последний плоский пакет муки и масла на широкой спине Генриха и помогла ему поправить рубашку и жилет, чтобы он не выглядел слишком подозрительно. Она сделала шаг назад, чтобы посмотреть на свою работу, и улыбнулась. 

— Ну что ж, если бы я не знала, что это мой родной сын Генрих, то подумала бы, что ты кузнец. Ого, какие у тебя мышцы! — сказала она, сжав его бицепсы, которые как будто увеличились за ночь. 

Генрих покраснел и шутливо отстранил ее: 

— Да ну, перестань, мама. 

— Будь осторожен возле топи Логанс-Свомп, хотя я и спрятала всю муку выше талии, а масло очень тщательно запечатала. 

— Постараюсь не упасть. 

Она подала ему кожаную сумку, чтобы он повесил ее на плечо.  

— Это кружева. Солдаты не станут задерживать тебя из-за этого. Если остановят, то просто покажи им кружева.  

— Хорошо. 

— И иди прямо к вдове Норрис. 

— Хорошо. 

— Ты помнишь, где она живет? 

— В том большом доме около Капитолия. Не переживай. 

— Как тут будешь спокойной, если солдаты повсюду. 

— Я буду держаться леса до самой Филадельфии, обещаю. 

Генрих позволил маме поцеловать его и босиком пошел по покрытой вязкой грязью дороге Хай-Роуд, проходящей из Филадельфии на юге через Джермантаун до самого Скиппака и дальше. В сухие месяцы года он мог дойти до города за два часа. А сегодня будет благословением, если справится за пять. 

Генрих сделал вид, что не замечает, как в его сторону подмигивают друзья и соседи, когда он проходил мимо них по дороге. Конечно, они знали, куда он направляется и с каким спрятанным грузом. И также знали, что фунт масла приносит 5 шиллингов в городе, а мука была бесценной — для любого, кто сможет пронести ее тайком мимо голодных солдат. 

Солнце было на полпути к зениту, когда Генрих прошел мимо холма Неглис-Хилл, и у него за спиной осталась неофициальная южная граница Джермантауна. Он уже так обильно вспотел из-за жары позднего лета, что стал опасаться, что масло растает, а мука превратится в лепешки к тому времени, как он доберется до города. К счастью, прямо перед ним начался участок дороги, по обеим сторонам которой рос густой лес.  

Он выбрался из грязи и стал подниматься по заросшему травой склону поближе к чудесной прохладе лесной тени. Там он вытер грязные ноги об мох. Теперь будет легче идти по более возвышенной лесной местности. Проходя мимо вяза, он поднял голову, чтобы посмотреть на его ствол, исчезающий в сверкающей солнечным светом кроне. Если бы он только мог взобраться на верхушку этого дерева, то слева бы увидел реку Делавер, а справа — реку Скулкилл. Какой открылся бы величественный вид! 

Шагая под покровом деревьев, Генрих напевал — не слишком громко, чтобы его не услышали с дороги, но достаточно звучно для того, чтобы ободриться мелодией. Он и не заметил, что уже не просто напевал, а по-настоящему пел: 

О, Боже, милости безмерной, 
Храни Ты нас и защити,  
Чтоб мы всегда были верны, 
В смирении и истине. 

Увлекшись песней, он все сильнее возвышал голос, пока не начал петь с упоением, долетавшим до верхушек деревьев.  

Пусть никогда мы не постыдимся, 
Но будем идти рядом с Тобой. 
Крепко держи нашу смертную плоть, 
Чтоб мы, наконец, могли обрести 
Долгожданный небесный покой[3]. 

Это был чудесный гимн, написанный еще в те времена, когда его пра-пра-пра-прародители поклонялись Господу в пещерах глубокой ночью, потому что не соглашались верить по приказу государства. Какая у них была сильная вера! Потом он вспомнил, что многих из них замучили за эту веру, и голос его упал до приглушенного пения. 

Впереди лес понемногу редел. Он, наверно, приближался к низине, на которой располагались поля и луга в окрестностях Филадельфии. Он ускорил шаги. 

Генрих старался держаться на поросшей травой возвышенности сколько мог, пока изгороди и дорожки не вынудили его вернуться на дорогу. Здесь она была немного суше, чем в Джермантауне, но все же на ней было довольно много грязи. Хорошо, что он не тянет повозку. 

Теперь мимо Генриха в обоих направлениях проходили люди, в основном босые женщины с узелками на плечах и головах или верхом на лошадях, которые, казалось, неплохо справлялись с пастообразной дорогой. Дети гонялись друг за другом на склонах вдоль дороги, свистя и смеясь. Но мужчин было немного. Это должно было его насторожить. 

Внезапно его остановил окрик: 

— Стой! 

На английском и немецком языках эта команда звучала почти одинаково, но Генрих все-таки понял, что это был англичанин. Или американец. И он знал, что тот не шутит. 

Перед ним стояли три солдата из ополченцев. Говоривший презрительно процедил: 

— Куда идешь? 

У Генриха заколотилось сердце. 

— В Филадельфию, — ответил он, изо всех сил стараясь произносить слова с таким же американским акцентом, как и спрашивающий его солдат. 

«Злобный» подошел ближе: 

— Немец, да? Слишком хорош, чтобы воевать, как настоящие американцы. И чего ты хочешь в нашем прекрасном американском городе? 

— Я несу кружева на продажу, — ответил Генрих, открывая сумку, чтобы показать несколько изысканных кружев ручной работы, лежавших внутри.  

Но солдат вырвал сумку у него из рук и начал в ней рыться. Он бросил кружева на землю и вывернул сумку наизнанку. 

Генрих отпрянул, когда мужчина зарычал и подошел так близко, что он почувствовал его дыхание и смрад алкоголя и гнилых зубов. Мужчина заговорил притворным женским голосом: 

— Ты сделал все эти красивые кружева сам, дорогуша, пока мы все воевали за твою нежную кожу? 

Он бросил сумку на кружева и плюнул на нее: 

— Вот что я думаю о твоих немецких кружевах и о вас, вонючих немецких трусах. У тебя есть час времени в городе. И постарайся продать свое рукоделие к этому времени, потому что обратная дорога обойдется тебе в копеечку.  

Солдат указал рукой на кучу на земле: 

— Подними и убирайся!  

Генрих наклонился, чтобы сложить в сумку испачканные кружева, но тут же упал лицом в грязь от резкого удара ногой в бок, нанесенного солдатом. Благо, что ни один из пакетов с едой, которые защитили его ребра, не лопнул от удара. 

— Один час! — заорал солдат Генриху, поднявшему свои вещи и поспешившему в город братской любви[4]. 

 * * * * * * * * * * * * * * *

— Это Божий дар! — сказала вдова Норрис, глядя на обилие муки и масла, лежавших на столе у нее в гостиной. — Это поможет стольким людям. Сколько твоя мама хочет за все это? 

— Она не называла цену. Она сказала, что вам лучше знать, сколько вы можете позволить себе заплатить. 

— О, да. А как насчет кружев? Здесь много часов работы. Она же не рассчитывает, что я смогу назвать цену за ее ручную работу. 

— Наверно, она рассчитывает, что я принесу их обратно. Они были больше нужны, чтобы у меня было что показать, если меня остановят солдаты. Однако боюсь, что не смогу возвращаться с кружевами в сумке, потому что меня остановили на дороге и допрашивавший меня солдат надеется увидеть за них хорошую выручку. 

Вдова Норрис встала из-за стола: 

— Позволь мне купить их у тебя для продажи. Таким образом ты сможешь честно сказать, что продал их мне. А когда твоя мама сможет сама прийти, и, я надеюсь, это будет вскоре, — она улыбнулась, — она сможет выкупить их, так что никто не узнает. А теперь давай выпьем чаю. 

Пока вдова Норрис делила щедрую сумму денег между двумя чистыми мешочками, Генрих пил чай и впервые успокоился с тех пор, как надел на себя спрятанную еду много часов назад. Она дала ему бóльшую сумму: 

— Это за еду. 

Генрих спрятал монеты за подкладку своей шляпы. Потом она подала ему меньшую сумму: 

— А это за кружева. Положи эти деньги в сумку. 

 * * * * * * * * * * * * * * *

Когда Генрих приблизился к франкфуртскому перекрестку, где ранее его остановил дозор, в животе у него стало неприятно. Но у него уже не было ничего спрятанного под одеждой, и это придавало ему смелости. 

Впереди он увидел трех солдат, говоривших с мужчиной с тачкой. Да, это были те самые солдаты-ополченцы.  

— Вернулся, да? — язвительно спросил «злобный», когда подошла очередь Генриха для допроса. — Не думал, что у тебя хватит смелости. Продал все свои кру-у-ужева? 

Генрих спокойно стоял, расправив плечи, благодаря чему он был значительно выше солдата, и смотрел ему в глаза: 

— Да. 

Тот, казалось, немного стушевался, но потом быстро взял себя в руки: 

— Где деньги? 

Генрих открыл свою сумку и достал монеты, которые получил за кружева. Солдат их пересчитал: 

— Это все, что тебе за них дали? 

— Да. 

— Ну что ж, я изымаю их для штата Пенсильвания и его могучего ополчения. 

Генриху не пришлось изображать негодование: 

— Это мои деньги! Вы не имеете права! 

— Все права мне дает вот это ружье, — сказал он, похлопав по старому мушкету на бедре. — И если ты знаешь свои права с таким милым личиком, то иди отсюда, пока я не изъял и тебя тоже. 

Он обернулся к своим землякам: 

— Что скажете, парни? Может, стоит завербовать его и посмотреть, сможет ли он прицелиться из ружья так же хорошо, как целится иголкой? 

Генрих заставил себя разжать руки. Если бы только у него не было спрятанных в шляпе маминых денег, он показал бы этому бандиту пару попаданий в цель — только своими кулаками. 

— Пошел отсюда! — прорычал солдат. 

Он ударил Генриха прикладом мушкета. 

Генрих возмущенно посмотрел на него и пошел прочь. 

Из книги «A Drop of Mercy», 2017 г. 
Напечатано с разрешения издательства 
«Christian Light Publications, Inc.» 
Перевод Валерии Шпаченко 

[1] Речь идет о людях, принадлежавших к Церкви братьев — родственной меннонитам деноминации. — Пер.

[2] Континентальная армия — главное воинское формирование, воевавшее за независимость от Англии во время Американской революции. — Пер. 

[3]  Свободный перевод гимна № 33 из песенника «Аусбунд».

[4]  Слово «Филадельфия» означает «город братской любви». — Пер.